 Мой дедушка, Прокопий Михайлович, приехал в Сибирь из Саранской губернии по столыпинской реформе в поисках лучшей батрацкой доли. Путь был далек и долог. Подъемные были проедены в многодневном пути. Сошли на станции назначения. От семейного скарба осталось одно сито круглой формы. Бросил его дедушка по ветру, словно монету в воду, на счастье.
Докатилось сито до крыльца барака, словно стрела, пущенная царевичем на выбор невесты.
Барак был наскоро построен для строителей Транссибирской железнодорожной магистрали.
Семья деда была большая: семь ребятишек, словно семеро козлят, среди которых была и моя мама – Анна Прокопьевна.
Пошел Прокопий Михайлович в табельную околотка, где его определили путевым обходчиком, предложили небольшую комнатку в том же бараке, к крыльцу которого прикатилось сито.
Весь барак заселяли переселенцы со всей необъятной Рассеи, как называли свою родину русские и украинцы, татары и калмыки, чуваши и мордва.
Встретили переселенцев обыденно, без особого восторга, но и не враждебно.
Дедушка ежедневно выходил в обход, экипированный большим гаечным ключом и молотком для забивки костылей. А еще с ним были сигнальный рожок, два флажка и банка с петардами.
И так – в снег, зной и дождик проливной. В короткое время подружились: взрослые – с товарищами по работе, младшие – с одноклассниками.
Мама росла и расцветала до 17 годов. А с 17 годов «мучит девушку любовь…». Слыла мама красавицей: высока, стройна, умна.
Определил ее отец на железную дорогу стрелочницей. Здесь и нашла мама свою любовь – дежурного по станции Ивана Никитовича.
Зажили они в любви и согласии, родились у них пятеро мальчишек. Я был последним, как тогда говорили – поскрёбыш.
Жила семья дружно, правда, богатства большого не нажила, но все были живы и здоровы под родительским кровом.
Мы радовались теплым лучам солнца, летним дождям, первому снегу, заморозкам. Библия гласит: «Человек родится для радости и счастья». Но наше поколение этого благоденствия видело мало.
22 июня 1941 года мама дежурила на стрелочном посту. Рядом лежало хлебное поле, а по другую сторону железнодорожного полотна – словно выведенные неровным ученическим почерком – ряды свежескошенной травы.
Высоко в небе, словно подвешенный невидимой нитью, завис жаворонок. Как хорошо!
А где-то на Западе уже разрывались снаряды и свистели пули. Зловещей черной тучей налетела на нашу землю война…
Опустел, осиротел наш барак, состарился, осунулся…
А потом стали поступать первые похоронки. Плакали, вздыхали, сочувствовали всем бараком, и его стены эхом повторяли эти скорбные звуки.
На третий год войны и нашу семью не обошла жгучая драма. Получили жгучий конверт, сообщающий о гибели нашего отца.
Ночами барак рыдал, стонал, содрогался от маминого вопля.
Мы старались хорошо учиться чтобы не огорчать маму, которую мы редко видели дома. Она с мешком извести за плечами уходила в соседние села. А мы ухаживали за своей комнатой как за родным дедушкой…
Окончилась война. В наш барак вернулись всего двое на троих ногах – татарин и калмык. Барак застучал, заскрипел костылями.
Мы росли, учились, получили специальности, разлетелись словно птенцы из гнезда.
Мама радовалась за нас. Барак принимал в свои объятья наших жен – маминых невесток, принимал внуков.
Много видел наш барак: колчаковщину, коллективизацию, первые пятилетки…
Он огорчался и плакал как дитя, радовался и огорчался, смеялся над обещанием дать к 2000 году каждой семье отдельную квартиру.
… Прошла перестройка – дикая и ужасная. Мою родную страну наводнили бомжи и беспризорники, дети-сироты при живых родителях, старики с нищенской пенсией.
Убить человека в России сегодня проще простого, особенно когда дело касается передела собственности.
На фоне шикарных коттеджей наш барак выглядит еще более убогим. И более нелепым – при упоминании кредитов и ипотеки…
И ни у кого не доходят руки снести это убожество, хотя с бараком связаны дорогие воспоминания.
Нет. Такие бараки обречены на долгую жизнь, потому что где жить бомжам?
Геннадий ОВЕЧКИН.
Ужур |
Публикации 
